Правозащитник Ева Меркачева: Российские колонии и тюрьмы несут только ужас

И никак не способствуют исправлению.

Ева Меркачева — журналист «Московского комсомольца», правозащитник, член Совета при президенте по правам человека и развитию гражданского общества. В интервью ЯРНОВОСТЯМ она рассказывает, почему категорически против смертной казни, есть ли смысл в голодовке заключенного, чем пахнет тюрьма, как возникают бунты в колониях и почему нынешняя российская тюремная система не способствует исправлению.

Интервьюируемый и интервьюер давно знакомы, поэтому разговор идет на «ты».

— Ты всегда мечтала стать журналистом, который пишет о тюрьме? 

— Я всегда мечтала быть расследователем, и самый главный журналистский период моей жизни был, когда я писала расследования. Я же поступала даже одновременно на журфак и в институт МВД, хотела быть следователем или судьей, чтобы докапываться до истины, понять, что произошло, и восстановить справедливость. А потом, как журналист, когда я занялась расследованиями, то выходило, что большинство из них или начинались, или заканчивались в тюрьме.

Например, я писала про одну брянскую колонию, где отбывал наказание разорившийся московский банкир, и он мне рассказал, насколько все там было коррумпировано: богатых сидельцев возили даже в Москву в рестораны и даже отпускали за границу, а людей, у которых не было денег, подвергали пыткам. Я поняла, что такая тюрьма никого не перевоспитает, это не те условия, в которых человек может исправиться, скорее, наоборот, он уверится, что все в стране преступно, и его преступление на фоне того, что происходит в тюрьмах, меньшее зло. Так постепенно я стала все больше писать о тюрьмах, а потом вошла в состав Общественной наблюдательной комиссии при ФСИН, а уже потом — в Совет по правам человека при президенте.

«После моих статей заключенные видят, что не все вокруг — подлецы»

— Какой у тебя первый опыт попадания в тюрьму? Первые впечатления?

— В первый раз в жизни я попала в «Матросскую тишину». Первое впечатление — ужасный запах кислых щей. Потом, когда я стала правозащитником, мы начали бороться с этим: кислая капуста была самым дешевым продуктом, и из нее готовили все блюда, только что не компот. Все было пропитано этим запахом, сыростью, грязью…

Нас, журналистов, водили еще по лучшим камерам, где не было перелимита, где люди не спали на полу, где был покрашен коридор, но по дороге туда мы проходили старые коридоры и обычные камеры. В штукатурке таких камер были дырки, и было видно шевеление людей. А еще тогда были «каменные стаканы» (сейчас их нет), куда закрывали людей в стоячем положении, чтобы дождаться конвоя. И они были замурованы в стенах по несколько часов, иногда по целому дню. Я увидела замурованного в таком «стакане» человека, и он посмотрел мне в глаза. Никогда это не забуду.

— Про репортеров, которые пишут о преступлениях, принято думать, что они просто хотят пощекотать нервы читателям. Что ты хочешь рассказать своими историями? Какую реакцию вызвать у читателя?

— Я всегда стараюсь что-то поменять своими статьями, особенно сильно это было в начале карьеры. Тогда почти на каждый материал поступала реакция, меня вызывали в прокуратуру, я показывала материалы дел, и часто что-то получалось изменить. Но потом началась деградация со стороны госструктур в части общения с журналистами, и они постепенно перестали обращать внимание на мои публикации, даже под которыми написано «Прошу считать публикацию обращением в Генпрокуратуру». 

Органы часто то ли не хотят работать, то ли просто игнорируют. Но и сейчас кое-что получается изменить, и даже если не получается защитить невиновного, то можно спасти человека. Не так давно у меня был такой случай. Парень из Таджикистана приехал поступать в летное училище в Москву, круглый отличник. На выходе из метро к нему пристали с проверкой документов, и полицейские ему подкинули наркотики. Я читала внимательно это дело: в нем не было даже экспертизы, что это — наркотики, не было вообще ничего, что доказывало бы его вину. Но судья все равно дала ему три года. Он сразу объявил голодовку и сказал, что если перед ним не извинятся, он умрет, потому что ему нечего терять: в летное училище его не возьмут, а это была его мечта. 

С помощью долгих разговоров я и Анна Каретникова смогли его убедить, что мы напишем про него, расскажем его историю, мы разложили публично его дело по полочкам, доказали его невиновность, но статья не дала результат в суде: единственное — его максимально быстро освободили из колонии. Насколько я знаю, он поступил учиться на летчика. Это случай, когда с человеком обошлись максимально несправедливо, но моя статья помогла убедить человека, что не все в мире подлецы, и это спасло ему жизнь.

— Ты писала книгу о пожизненно осужденных. В чем была твоя цель?

— Я показала разных людей, приговоренных к такому сроку. Ошибочно полагать, что такие сроки получают только террористы или маньяки, есть и люди, которых можно было бы исправить, которые раскаиваются. Например, вот парень, который мечтает сделать проект, направленный на детей-сирот, чтобы они не попадали в тюрьму, объяснить им весь ужас этого. Он сам сирота, рос на улице. Шел с девушкой как-то вечером, им преградили дорогу трое пьяных мужчин и попытались изнасиловать девушку. У него был нож, он всех зарезал. Я думаю, что вот его можно было бы вернуть в социум после какого-то срока. 

Или вот случай: жил в Новой Москве предприниматель, к нему приехал друг, а друг был в розыске, о чем предприниматель не знал. К ним в дверь постучали люди в штатском, он подумал — бандиты и выстрелил. Оказалось, это была группа захвата, и он сразу сел на пожизненное, так как убил сотрудника при исполнении. Это тоже ведь тот случай, когда можно было бы отсидеть и искупить, разве нет?

«Только хорошие условия способствуют исправлению человека»

— Ты за или против смертной казни, видя колонии для «пожизненников»?

— Я очень плохо отношусь к смертной казни и считаю, что есть масса причин ее не возвращать. Есть ошибки суда и следствия, а есть ситуации, когда человек не сразу дает показания по всем эпизодам. 

Однажды, например, мне прислал письмо пожизненно осужденный маньяк и признался в убийстве ребенка, которого не было в его деле, и даже указал, где спрятал труп. А в это время по подозрению в изнасиловании и убийстве этого ребенка был арестован другой человек, невиновный! По указаниям маньяка нашли тело, это действительно был он. А будь маньяк мертвым, правда бы не выплыла наружу. 

Наконец, смертная казнь — это, по сути, месть. Сторонники смертной казни говорят: «мы чистим общество», но, убивая одного убийцу, мы создаем другого, который приводит приговор в исполнение, кто стреляет этим людям в затылок. Я общалась со знакомыми еще советских исполнителей приговоров, это даже «ужасной работой» назвать нельзя, это много хуже. Далее: все эти маньяки и террористы произошли от людей, как и мы с тобой. Нам надо изучать их, чтобы понять, где общество ошиблось, где сломалась их психика, как заниматься профилактикой такого, создавать программы тестирования, чтобы выявлять у тех же подростков такие склонности. 

— Есть еще аргумент про деньги из бюджета, мол, на пулю меньше будет потрачено, чем на пожизненное содержание…

— Очень опасный аргумент. В фашистской Германии было движение за уничтожение психически больных, мол, они портят нацию, вылечить их невозможно, а обходятся они дорого, и многие психиатры выступали за их «эвтаназию». Так вот, там были именно такие плакаты: «Этот больной обходится за время жизни в 60 тысяч рейхсмарок, и это — твои деньги, гражданин». В итоге было убито 70 тысяч психически больных.

— Как ты считаешь, российская колония способствует исправлению? 

— Я считаю, что наша система не способствует исправлению, потому что она несет только ужас. Человек может не пойти на повторное преступление из страха вернуться в колонию, но рецидивов у нас все равно очень много: эта мотивация не является доминирующей. Кстати, у нас есть и неплохие колонии, где можно получить образование, например, но это все равно не исправление. 

Люди не совершают преступлений не из-за страха сесть в тюрьму, они их не совершают из уважения к себе, обществу и государству. Людям в тюрьме надо возвращать это уважение. Николай Рерих, художник и философ, выдвигал парадоксальную мысль: «Тюрьма должна стать прекрасным местом». У нас же другая концепция, что тюрьмы должны быть ужасны, чтобы люди их боялись. Но я поддержку Рериха, я считаю, что только хорошие условия будут способствовать возвращению у человека уважения к себе, обществу и государству.

Кроме того, надеюсь, будет скоро принят закон о пробации, когда профильные социальные НКО будут помогать человеку не утратить связь с детьми, с семьей, пока он в тюрьме, а потом будут помогать найти работу, вернуться в общество. Более того, в идеале брать бывших зеков на работу должно быть не позорно и рискованно, а наоборот — стать показателем социальной ответственности компании.

В одной колонии как-то раз проводили эксперимент: людям дали большой список книг, и тем, кто их все прочитывал, давали положительную характеристику на УДО. И это работало! А еще есть колония в Мордовии, где у заключенных по 2-3 высших образования, это тоже правильный подход и правильное времяпрепровождение.

При это я не говорю, что, мол, в тюрьмах половина невиновных, это не так. Невиновны процентов 10, другое дело, что большинство вообще не надо было брать под стражу, давать им лишние статьи и лишние сроки, не соответствующие их реальным проступкам. Я на самом деле даже не понимаю, почему они так делают, почему дают лишние статьи всем этим бухгалтерам, которых привлекают как ОПГ…

«Голодовка – неэффективный инструмент»

— Почему дела о пытках в колониях не расследуются?

— Потому что система покрывает сама себя. Нет независимого расследования пыток. Сейчас как устроено: пытки расследует региональный Следственный комитет, а следствие часто выступает главным «заказчиком» пыток для выбивания явки с повинной, и неважно, пытают ли сами силовики или привлекают других заключенных. 

Еще одна причина пыток — вынудить человека отказаться от жалобы на условия в колонии. Вообще, признак «пыточной» колонии — это отсутствие жалоб сидельцев. И, наоборот, признак нормальной колонии — это жалобы оттуда на условия содержания, на недоплаты за работу и так далее. Если расследование пыток ведет не центральный аппарат, в нем нет смысла, или же надо выделять опять же в центральном аппарате СК отдельное подразделение под это. Следствие против силовиков должно быть независимым, тогда будут результаты, а не покрывание системы системой.

— Как обычно возникает бунт в колонии? Что бывает потом?

— У бунта в колонии может быть много причин, выделю две самые основные. Первая — это когда за власть в колонии начинают бороться криминальные элементы. Не секрет, что есть «черные» и «красные» колонии: в первых управляет организованный криминал, во вторых — администрация. Не факт, что лучше сидеть в «красной» или в «черной», все бывает по-разному. 

Несмотря на то что для всех колоний действуют общие законы и общий распорядок, каждая колония специфична и устанавливает некие свои нормы. Так вот, бунт может быть организован криминальными элементами, которые хотят перехватить управление в свои руки и достигнуть определенных соглашений с администрацией. 

Второй тип бунта — это бунт, возникающий, когда обычным заключенным становится слишком тяжело: приходится постоянно платить поборы, работать за копейки, отсутствует лечение, но присутствуют пытки. Это — последний шаг, последний крик о помощи, так как все понимают, что их потом еще и за бунт привлекут к ответственности за участие в массовых беспорядках. 

Есть, например, история бунта в колонии в Копейске, где заключенных пытали и насиловали. Я говорю это ответственно, так как была на судах над тюремщиками, но даже в таких ситуациях, когда у людей были веские основания звать помощь извне, все равно заключенных признают виновными в массовых беспорядках и наказывают, я считаю это несправедливым. 

Сейчас идет процесс по бунту в иркутской колонии, где привлекают людей за организацию массовых беспорядков, в чем они дали признательные показания — вот только они дали эти показания под пытками. Мы считаем, что это недопустимо. По иркутской колонии у меня есть мое личное мнение, что этот бунт был санкционирован самим сотрудниками, которые хотели таким образом прикрыть свою коррупцию и нарушения закона.

— Насколько эффективны проверки ОНК?

— За редким исключением неэффективны. Во-первых, потому что часто члены ОНК сами не знают, как правильно общаться с заключенными, они не прошли правозащитную школу жизни. Я говорю это не просто так, я помню, как сама первое время ходила в статусе члена ОНК с опытными правозащитниками – Анной Каретниковой, покойным Андреем Бабушкиным, и мне казалось, что в камере все хорошо, и заключенные говорили, что все в порядке. А потом Каретникова и Бабушкин начинали с ними говорить определенным образом, и выяснялась масса нарушений. 

Умение выстроить разговор с заключенным, чтобы он не боялся рассказать о пытках, о нарушениях — это талант, поэтому правозащитник — это не массовая профессия, а люди, которые сперва должны пройти школу жизни. Таких людей можно воспитывать, но это сложно, ведь не все знают про права человека, про гуманизм, не все это понимают. Вторая причина низкой эффективности проверок ОНК — это то, что в их составах очень много бывших ФСИНовцев, бывших прокуроров и других силовиков.

— Голодовка — эффективный инструмент?

— Это неэффективный инструмент, но у человека за решеткой зачастую нет ничего, кроме своей собственной жизни, чем можно привлечь внимание, что поставить на карту. Многие думают, что это кого-то впечатлит, но прокуратура не обращает на такое внимания. 

Я когда-то была тоже идеалисткой, думала, что вот, в первый же день голодовки к заключенному придет прокурор. А потом проходила неделя, а прокурор все не шел. И 10 дней, и 20 дней не шел, не выяснял, в чем причина. К голодающим приходили только мы, правозащитники, уговаривали их. Очень хорошо это делать получалось у Елизаветы Глинки. Но были и случаи, когда голодовка давала результат, например, если человек жаловался на неоказание медпомощи, тогда человека в итоге вывозили в гражданскую больницу. А вот голодать с целью добиться прекращения против себя уголовного дела неэффективно. Но опять же, я знаю случаи, когда люди объявляли голодовку, чтобы к ним просто пришел следователь, потому что бывало, когда следователи арестовывали подозреваемых, а потом забывали о них на месяцы, даже на год, только продлевали арест.

«Нужно бережно помогать заключенным войти в новую жизнь»

— Сейчас активно сажают курьеров по наркотикам. Ты выступаешь против жестких сроков им на первый раз. Почему? Это не урок другим?

— Я действительно выступаю против максимальных сроков на первый раз. Вот у меня только что произошла ситуация: есть парень, ему 20 лет, ему дали 9 лет строго режима. Есть девушка, ей сейчас 25 лет, ее посадили в 20 лет и дали 12 лет колонии. Это безумные сроки, которые угробят их жизни. В основном, это студенты, которые пытались таким образом заработать. Если им дать 3-4 года колонии, они и так все поймут, они уже все поняли, они прошли через СИЗО, через следственные действия, через судебный процесс, они намучились и увидели уже все страшное, а вот эти гигантские сроки — это просто вычеркивание их из жизни.

— Как ты считаешь, что эффективнее — пытаться публично обличать власть и ее действия или договариваться для облегчения судьбы подопечных?

— Я считаю, что сперва надо всегда пытаться договориться, и раньше у меня была договоренность, например, с руководителями ФСИН — после долгих конфликтов! — что мы им сообщаем о сигналах о нарушениях, после чего у них есть три дня, чтобы это нарушение устранить. Если они не устраняют нарушение, мы предаем ситуацию огласке. Я думаю, что сперва надо пытаться договориться, чтобы помочь человеку, но, если система не идет на договоренности, то тогда надо публиковать всю информацию и добиваться справедливости уже в публичном поле.

— Нужна ли амнистия? Или не время о ней говорить?

— Я считаю, что амнистия нужна, в том числе — по административным делам, а еще нужна амнистия по фейкам о спецоперации, по экономическим статьям и так далее. Что касается массовой амнистии для людей, которые сейчас находятся в колонии, то людей надо к этому подготовить. Нужно, чтобы каждому из освобожденных было куда идти, ведь сейчас многим будет негде жить, их не хотят брать на работу, и они могут уйти в рецидив. Важно не выпускать людей в никуда, а бережно помочь им войти в новую жизнь.

Екатерина Винокурова

Специально для ЯРНОВОСТЕЙ